Егор Полушкин:

- А почему он тыкает палкой в животное?
- Это символ борьбы добра со злом. Георгий Победоносец.
- Теска, значит. А меня в поселке кличут бедоносцем.

И тогда придёт конец.

Когда-то этот мир и эта природа не нуждались в защите. И белые лебеди плавали, где хотели. А озёра не назывались Чёрными. Лесников не было, потому что в них не нуждались, как и в полиции, потому что люди и звери жили дружно, и люди не становились зверями. Но так было давно, и теперь никто в это не верит. Лесники в фуражках ходили по лесам, ходили, а потом ушли в новые и лучшие времена - не у нас и никогда.

Больше миллиона лет прошло с тех пор, но от природы кое-что осталось: чахлые жёлтые цветочки у бетонных остановок общественного транспорта, стаи воронья на всеобщей свалке и маленький зелёный кактус на родном подоконнике. Фотографируйте! Запечатляйте...

"Полземли закатали в асфальт. Давайте научим наших детей дышать выхлопными газами, потому что в XXI веке другой атмосферы не будет!" - восклицает пассажир дальнего следования (актёр Константин Григорьев). Следования куда и зачем?

"В лес пришли. Ничего нельзя: ни лес рубить, ни костры разжигать, а если ребёнок, не дай Бог, цветочек сорвёт... сразу придёт этот, в фуражке!"
Теперь можно гулять спокойно, а в фуражках ходят только защитники закона, не распространяющегося на вырубку деревьев, на сохранение зверей. "Наша страна - самая лучшая в мире, сынок, не сомневайся никогда".

... И выискиваем места для фотосъёмок, фотоаппараты давно вымерли, как динозавры, камеры последнего поколения снимают остро, снимают чётко. Каждая травинка прорисовывается, блестит и переливается всеми гранями возможного изящества. Банка, мимо, этикетка, мимо, пробка, мимо, и вот он, цветок! Сколько осталось до солнца? Сколько зелёных миль пролегло? Мили, да. Зелёные, нет. Асбестовые, целлофанно-кислотные, прочные, не прорвёшь, навсегда, навеки в земле. Наша земля - самая лучшая в мире.

"Что ж вы так! Природа есть природа".

"Чепуха это всё! Охрана природы, зверушки, цветочки. Давайте смотреть вперёд! Бабке помирать пора, а сердобольные соседи ей неотложку вызывают".

Егор Полушкин:

- А почему он тыкает палкой в животное?
- Это символ борьбы добра со злом. Георгий Победоносец.
- Теска, значит. А меня в поселке кличут бедоносцем.

Бедоносец. Да уж, стало быть, так, раз оно не этак ...

Эстетическая красота выжженных земель, фаллосы на полотнах заграничных и наших художников, новая-старая романтика виртуальности, виртуальная естественность и искусство быть натуральным. Диван, кресло, дерево, мебель из настоящего дерева стоит дорого, в лесу - дёшево, дёшево - в деревне. Деревень больше нет, есть груды песка, между ними - асфальт. Там, где был лес - помойные ямы, места вырубок, трассы, много средств передвижения. Травы много, много сочной - особенно вблизи мест захоронений опасных отходов. Захоронения - блеф. Давно уже не хоронят, присыпают землёй, да и настоящей земли не найти, смесь.

"Сколько? Сколько ты будешь мучить меня?!" - вскричал Полушкин.
"Какой же ты царь? Ты вот сыночек, младший сыночек. Так не загоняй маманю в гроб-то!"

Режиссёр Родион Нахапетов возит больных русских детей в США, но лечить нужно душу. Кому лечить? Зачем? У писателя Бориса Васильева произведения  имеют несчастливый конец, но есть в них нечто замечательное, непреходящее, неубывающее. Осталось ли это сейчас, здесь, среди просторов полей? Натуральная красота нужна, но не наша, белые лебеди - это неинтересно, пошло, это смотрится только за границей, при хорошем освещении, в Сент-Джеймс парке, величественная картина лебедей. А есть ли там лебеди?

"Классическая литература учит нас, что добро всегда побеждает зло" (актриса Вера Глаголева).

Нахапетов утверждает, что в России исчез нравственный барьер, который раньше мешал предавать. Может быть, виновата природа?

Автор А., good-cinema.ru        

Читать  конец романа

Васильев Борис

Подписаться: "ПИАСТРЫ! ПИАСТРЫ!"

            Борис Васильев:

         "... Вроде замерли у костра. Егор хотел снова крикнуть, да дыхания не хватило, и выбежал он к костру молча. Стал, хватая ртом воздух, в миг какой-то успел увидеть, что над огнем вода в кастрюльке кипит, а из воды две лебединые лапы выглядывают. И еще троих лебедей увидел - подле. Белых, еще не ощипанных, но уже без голов. А в пламени пятый его лебедь сгорал: деревянный. Черный теперь, как озеро.
         - Стой... - шепотом сказал он. -Документ давайте. Двое у костра стояли, но лиц он не видел. Один сразу шагнул в темноту, сказав:
         - Лесник.
         Шумел ветер, булькала вода в кастрюле да трещал, догорая, деревянный лебедь. И все покуда молчали.
         - Документы, -пересохшим горлом повторил Егор. - Задерживаю всех. Со мной пойдете.
         - Вали отсюда, - негромко и лениво сказал тот, что остался у костра. - Вали, пока добрые. Ты нас не видел, мы тебя не знаем.
         - Я в доме своем, -задыхаясь, сказал Егор, -А вы кто есть, мне неизвестно.
         - Вали, говорю.
         С озера опять донесся веселый плеск и голос:
         - Хорош навар! Пуда полтора...
         - Рыбу глушите, - вздохнул Егор. - Лебедей поубивали. Эх, люди!..
         В темноте возник силуэт.
         - Продрог, растудыт твою. Сейчас водочки бы хватануть, хозяин...
         Замолчал, увидев Егора, и в тень отступил. И еще кто-то у берега стучал веслами. И четвертый где-то прятался, не появляясь больше в освещенном круге.
         - Чего ему тут надо? - спросил тот, что в тень отступил.
         - По шее.
         - Это мы можем.
         - Документы, - упрямо повторил Егор. - Все равно не уйду. До самой станции идти за вами буду, пока милиции не сдам.
         - Не стращай, - сказали в темноте. - Не ясный день.
         - Он не стращает, - сказал первый. - Он цену набивает. Точно, мужик? Ну как, сойдемся? Пол-литра у костра да четвертной в зубы - и гуляй, Вася.
         - Документы, - устало вздохнул Егор. - Задерживаю всех.
         Он весь горел сейчас, в голове шумело, и противно слабели колени. Очень хотелось сесть погреться у огня, нпо он знал, что не сядет и не уйдет отсюда, пока не получит документов.
         Еще один, насвистывая, шел от берега. Двое о чем-то шептались, а четвертого не было: прятался.
         - Полсотни, -сказал первый. - И заворачивай гужи.
         - Документы. Задерживаю всех. За нарушения. - Ну, гляди, - угрожающе сказал первый. - Не хочешь миром - ходи в соплях.
         Он наклонился к кастрюле, потыкал ножом в лебедя. Второй пошел к озеру, навстречу тому, что насвистывал.
         - Зачем же лебедей-то? - вздохнул Егор. - Зачем? Они ведь украшение жизни.
         - Да ты поэт, мужик.
         - Собирайтесь. Время позднее, идти не близко. - Дурак! Дай ему по мозгам.
         Хакнули за спиной, и тяжелая жердь, скользнув по уху, с хрустом обрушилась на плечо. Егор качнулся, упал на колени.
         - Не сметь! Нельзя меня бить: я законом поставлен! Документы требую! Документы...
         - Ах, документы тебе?..
         - Еще и еще раз обрушилась жердь, а потом Егор перестал уж и считать-то удары, а только ползал на дрожащих, подламывающихся руках. Ползал, после каждого удара утыкаясь лицом в мокрый, холодный мох, и кричал:
         - Не сметь! Не сметь! Документы давай!
         - Документы ему!..
         И уже не одна, а две жердины гуляли по Егоровой спине, и чей-то тяжелый сапог упорно бил в лицо. И кто-то кричал:
         - Собаку на него! Собаку!
         - Куси его! Куси! Цапай!
         Но собака не брала Егора, а только выла, страшась крови и людской злобы. И Егор уже не кричал, а хрипел, выплевывая кровь, а его все били и били, озлобляясь от ударов. Егор уже ничего не видел, не слышал и не чувствовал.
         - Брось, Леня, убьем еще.
         - У, гад...
         - Оставь, говорю! Сматываться пора. Забирай рыбу, хозяин, да деньгу гони, как сговорено.
         Кто-то с оттяжкой, изо всей силы ударил сапогом в висок, голова Егора дернулась, закачалась на мокром от дождя в крови мху - и бросили. Пошли к костру, возбужденно переговариваясь. А Егор поднялся, страшный, окровавленный, и, шлепая разбитыми губами, прохрипел:
         - Я законом... Документы...
         - Ну, получи документы!
         Кинулись и снова били. Били, пока хрипеть не перестал. Тогда оставили, а он только вздрагивал щуплым, раздавленным телом. Редко вздрагивал.
         Нашли его на другой день уже к вечеру на полпути к дому. Полдороги он все же прополз, и широкий кровавый след тянулся за ним от самого Черного озера. От кострища, разоренного шалаша, птичьих перьев и обугленного деревянного лебедя. Черным стал лебедь, нерусским.
         На второй день Егор пришел в себя. Лежал в отдельной палате, еле слышно отвечал на вопросы. А следователь все время переспрашивал, потому что не разбирал слов: и зубов у Егора не было, и сил, и разбитые губы шевелиться не желали.
          - Неужели ничего не можете припомнить, товарищ Полушкин? Может быть, мелочь какую, деталь? Мы найдем, мы общественность поднимем, мы...
          Егор молчал, серьезно и строго глядя в молодое, пышущее здоровьем и старательностью лицо следователя.
          - Может быть, встречались с ними до этого? Припомните, пожалуйста. Может быть, знали даже?
          - Не знал бы - казнил, - вдруг тихо и внятно сказал Егор. - А знаю - и милую.
          - Что? - Следователь весь вперед подался, напрягся весь. - Товарищ Полушкин, вы узнали их? Узнали? Кто они? Кто?
          Егору хотелось, чтобы следователь поскорее ушел. После уколов боль отпустила и ласковые, неторопливые думы уже проплывали в голове, и Егору было приятно встречать их, разглядывать и вновь провожать куда-то. Он вспомнил себя молодым, еще в колхозе, и увидел себя молодым: председатель за что-то хвалил его и улыбался, и молодой Егор улыбался а ответ. Вспомнил переезд свой сюда, и петуха вспомнил и тотчас же увидел его. Вспомнил веселых гусенков-поросенков, гнев Якова Прокопыча, туристов, утопленный мотор, а зла в душе ни к кому не было, и он улыбался всем, кого видел сейчас, даже двум пройдохам у рынка. И, улыбаясь так, он как-то очень просто, тихо подумал, что прожил свою жизнь в добре, что никого не обидел и что помирать ему будет легко. Совсем легко - как уснуть.
          Да уж, стало быть, так, раз оно не этак ...
          ... Когда я вхожу в лес, я слышу Егорову жизнь. В хлопотливом лепете осинников, в сосновых вздохах, в тяжелом взмахе еловых лап. И я ищу Егора.
          Я нахожу его в июньском краснолесье - неутомимого и неунывающего. Я встречаю его в осенней мокряди - серьезного и взъерошенного. Я жду его в морозной тишине - задумчивого и светлого. Я вижу его в весеннем цветении - терпеливого и нетерпеливого одновременно. И всегда поражаюсь, каким же он был разным - разным для людей и разным для себя.
          И разной была его жизнь - жизнь для себя и жизнь для людей.
          А может быть, все жизни разные? Разные для себя и разные для людей? Только всегда ли есть сумма в этих разностях? Представляясь или являясь разными, всегда ли мы едины в своем существе?
          Егор был единым, потому что всегда оставался самим собой. Он не умел и не пытался казаться иным - ни лучше, ни хуже. И поступал не по соображениям ума, не с прицелом, не для одобрения свыше, а так, как велела совесть.
          ... Когда я вхожу в лес, я слышу Егорову жизнь. Она зовет меня негромко и застенчиво, и я сажусь в поезд и через три пересадки еду в далекий поселок.
          Мы гуляем с Колькой и Цуциком по улицам, заходим на лодочную станцию, и Яков Прокопыч дает нам самую лучшую лодку. А вечером пьем с Харитиной чай, глядим на Почетную грамоту и вспоминаем Егора.
          Яков Прокопыч стал говорить еще ученее, чем прежде. Черепок попал под Указ, а Филя по-прежнему немного шабашит и много пьет. Каждую весну на второй день пасхи он идет на кладбище и заново красит жестяной Егоров обелиск.
          - Погоди, Егор, Черепок вернется, мы тебе памятник отгрохаем. Полмесяца шабашить будем, глотки собственные перевяжем, а отгрохаем.
          Федор Ипатович Бурьянов уехал со всем семейством. И не пишут. Дом у них отобрали; там теперь общежитие. Петуха уже нет, а Пальму Федор Ипатович все-таки пристрелил.
          К Черному озеру Колька ходить не любит. Там другой лесник, а Егоровы зайцы да белки постепенно заменяются обыкновенными осиновыми столбами. Так-то проще. И понятнее.
          На обратном пути я непременно задерживаюсь у Чуваловых. Юрий Петрович получил квартиру, но места все равно мало, потому что в большой комнате расчесывает волосы белая дева, вытесанная когда-то Егором одним топором из старой липы. И Нонна Юрьевна осторожно обносит вокруг нее свой большой живот.
           А Черное озеро так и осталось Черным. Должно быть, теперь уж до Кольки...".